Ну, например, расстроен ребенок, или боится, и ему говорят родители: ты боишься, ты расстроен, и начинают его утешать. Станет ребенок чуть постарше ему говорят: да, это страшно может быть (например, экзамены сдавать), но ты справишься, я уверена. На помощь мою смело рассчитывай.
Если реальность ребенка не признается, у него не образуется доверие своим чувствам, реакциям и состояниям как нормальным и здоровым.
Он не умеет себя утешить, он немедленно начинает себя атаковать: бояться нечего, огорчаться нет повода, ленюсь я без причины… И, несмотря на бесконечные попытки изменить свои реакции, у него все равно остается гигантская потребность вернуть их себе.
Но без «разрешения» вернуть себе право на свою реальность трудно: ведь ее запретили, когда ребенок был маленький и зависимый, ему нужен теперь авторитет. Который скажет: Можно!
Если ребенку повезло, и его субъективную реальность признавали, он сэкономил кучу энергии. Ему не нужно было справляться с последствиями лжи. Не нужно было куда-то прятать свои реакции, справляться с тем, что чувствовалось на самом деле.
Множество сил оказались сэкономленными для развития и взросления, и приблизительно к окончанию подросткового возраста ребенок в состоянии не только опираться на свою субъективность, то есть чувствовать свои чувства, нужды, цели и так далее, но у него уже появляется достаточно ресурса, чтобы выдерживать в своем поле другого человека с его реакциями, нуждами и особенностями. Ребенок уже способен заметить, что мать и отец тоже люди, и тоже чего-то хотят.
Научившись ценить часть, он уже способен добраться до целого: в отношениях есть двое, у каждого есть своя субъективность, и, постепенно проговаривая свои особенности и реакции, можно одновременно иметь в виду интересы обоих, находя наиболее подходящий вариант.
Субъективная реальность признается простейшим выражением: «Да, это так».
….Помню, как в детстве старший сын горько горевал о потерянной игрушке. Игрушечную собаку он очень любил, кажется она была его настоящим другом. Однажды он взял своего друга в нашу совместную прогулку по магазинам, и где-то, завертевшись, оставил на полке. Горе его было очень сильным. Игрушку мы найти не смогли, хоть и обежали все лавки. Я приготовилась горевать.
«Ты был очень привязан к своему Филе, как жаль, что мы его потеряли». Это я повторяла на все лады. Мой сын проживал все стадии утраты: надежду, злость на себя, на нас, на продавцов, и, наконец, горе. Чувства оставались на протяжении двух дней, и все это время я, очень жалея его, старалась все же контейнировать свои чувства и поддерживать ребенка.
Сейчас ко мне приходят клиенты, для которых важно признание того, что им нанесли ущерб их собственные родители — своим пренебрежением, нарциссизмом, жестокостью. Им нужно, чтобы кто-то им сказал: «Да, ты пострадал, потому что то, что ты пережил, ребенок не должен переживать».
Им нужно, чтобы кто-то им сказал, что они не плохие, если были слишком (по мнению оценивающего окружения) медлительны или требовательны, или слишком активны.
Им нужно, чтобы кто-то сказал, что у родителей была ответственность замечать их, отражать и утешать, несмотря на то, что сами родители свою ответственность не признают.
Так, пусть не к подростковому возрасту, пусть позже, все-таки взращивается опора на свою субъективность. Признав свою часть, человек будет способен принять и другую — то, что другой человек тоже что-то чувствует, и тоже нуждается, и тоже живой. Целое мы способны принять только после того, как присвоена часть. Своя часть.